Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
В апреле 1972 года мне наконец удалось разыскать вдову В. А. Попова — С. Д. Лялицкую. Из старой квартиры в одном из центральных районов Москвы она давно переселилась в новый дом по улице Летчика Бабушкина — в построенный после войны новый район. Дома не застал, сказали, скоро должна быть. Подождал, стоя на крыльце, увидел издали — идет… Неужто она?! Боже мой, как она изменилась (собственные перемены в себе не замечаем; а тут, когда не видишь долго…). «Еще раскачивается, вот так…» — вспомнились слова соседа, у которого справлялся о ней. Ну, чисто ванька-встанька, туда-сюда, такую походку встретишь не часто; раньше она так не ходила, по крайней мере, не помню. Вот что делает время. Замотана в платки, глаз не видно, — да она ли? Меня она узнала сразу: «Боря?!» Сомнений никаких. «Боря Рябинин! Ну, как же, помню, помню… проходите, пожалуйста… Вы не возражаете, что я называю вас Борей?» Очутившись дома и размотав платки, она явила собой прежнюю Софью Дмитриевну — энергичную, любознательно-воинствующую, с активным наступательным характером.
Журналистка и автор ряда научно-популярных книг, Софья Дмитриевна, как и прежде, продолжала заниматься литературным трудом, выглядела бодрой, несмотря на свои 76 лет и тяжелую походку вперевалку. Жила она совершенно одна, в отдельной однокомнатной квартире с телефоном. Держала кота.
Мы не виделись по крайней мере тридцать пять лет, однако понадобилось лишь несколько секунд, чтоб узнать меня: «Боря!»
Кот терся о ноги, мешал разговору, — хозяйка заперла его на балконе. Я отметил деталь: балкон обтянут густой проволочной сеткой, — очевидно, коту часто приходилось пребывать там в одиночестве, сетка остановит, если он позарится на птичек…
Через несколько минут я уже знал все основное: что последнее время она занимается исследованием жизни и творчества Аксакова, что сын, Юрий Владимирович, живет в другом городе, и, хотя она здесь одна, скучать некогда… и т. д. и т. д.
К сожалению, куда менее подробно и обстоятельно смогла она ответить на вопросы, касавшиеся Владимира Алексеевича. Вероятно, все-таки начала подводить память. «Да и давно было». Все же в этот вечер я узнал кое-что, ранее неизвестное мне.
По словам Софьи Дмитриевны, Владимир Алексеевич происходил из рода известных московских купцов Поповых. Однако уже отец порвал с купечеством: отец был корректор, писал стихи. От него, надо думать, набравшись ума-разума, ступил на эту стезю и сын…
Была у него примесь немецкой крови. Софья Дмитриевна хорошо помнила сестер-теток — немок Луизу и Иду; третья из сестер, Минна, вышла замуж за Попова и стала матерью будущего неистового следопыта. Минна пользовалась всеобщей любовью. Сестры называли ее «крошкой», говорили, что она из троих была самая хорошая. Жили они на Арбате. От матери Владимир Алексеевич заимствовал пунктуальность, а также литературный псевдоним: «Штарк», фамилия, которой он подписывал некоторые свои произведения, не вымышлена им, а, так сказать, в какой-то мере по закону его.
Для меня было неожиданным узнать, что кроме английского Владимир Алексеевич владел и французским языком: в ранней молодости жил в Лозанне, в Швейцарии, учился там на французском. Трудовую деятельность начал по тогдашним воззрениям довольно рано — у Тихомирова (на Арбатской площади) мастерил какие-то учебные пособия; после перешел к Сытину. «Мирок» был в то время самый дешевый, общедоступный журнал — 1 рубль за год, — но давал знания. С него начинал В. А. Попов.
Как произошло его сближение с Сытиным, она не знала. Помнила — Владимир Алексеевич говорил, — что Сытин любил новых людей, заприметив кого-либо, охотно брал к себе на работу. Журнал «Вокруг света» начал выходить еще в конце прошлого века; вот там-то, в начале XX столетия, юный Попов и ухватил кончик той нити, которая, подобно волшебной нити Ариадны, повела его по нехоженым тропам следопытства. Уже там определилась его наклонность, переросшая со временем в подлинную, одну, но пламенную страсть, которую он пронес через всю сознательную жизнь, страсть, которая привела его и на Урал и познакомила с ним нас, уральцев, подарив взаимное доброе чувство — дружбу.
Софья Дмитриевна заявила, что Лева, первенец Владимира Алексеевича, погиб не на Алтае, а умер в Ташкенте, хотя мне хорошо помнилось, что прежде речь шла об Алтае и геологической экспедиции. (Помнится даже, говорили, что он утонул во время переправы через горную реку.) Софья Дмитриевна утверждала также, что жизнь самого Владимира Алексеевича оборвалась не в сорок первом, а в сорок втором году. Она говорила, что у нее есть официальный документ — справка милиции, удостоверяющая это, и обещала найти и прислать ее мне, но справки я так и не получил. А вообще, говорила она, сохранилось очень, очень мало. В войну в старой квартире, по улице Октябрьской, 38 (что недалеко от Центрального Дома, Театра и музея Советской Армии), располагалось домоуправление; когда она с детьми вернулась из эвакуации, выяснилось, что ничего не сохранилось, даже обстановки. Из памятных реликвий уцелел портрет Сенкевича с дарственной надписью, который когда-то я видел на столе у Владимира Алексеевича; Софья Дмитриевна хотела отыскать его… и тоже, увы!
К слову, по старому адресу я уже был и удостоверился, что в бывшей квартире Поповых живут другие люди, а о Владимире Алексеевиче Попове не знали и даже слыхом не слыхали, хотя некоторые рекомендовались старожилами этого дома. Помню, мне стало грустно. Во всем громадном доме не нашлось ни одного, который бы знал его. Никто не вспомнил, что жил такой человек. Никто. Но я-то знал — жил! Я слушал Софью Дмитриевну, смотрел на старые книги, которые густо заселяли ее современную квартиру, а мыслями был далеко — в предвоенных годах, когда еще был жив Владимир Алексеевич…
* * *
Встречаясь в последующие годы с Владимиром Алексеевичем в Москве, я с грустью каждый раз отмечал, что он начинает сдавать, появилась расслабленная шаркающая походка, не стало прежнего оптимизма. Неудачи, разочарования подтачивали его. Старость подбиралась долго и незаметно и — вдруг стала ясно видимой, ощутимой.
Еще в бытность в Свердловске, как-то съездив «на побывку» в Москву, он возвратился совершенно неузнаваемый, враз постаревший лет на десять. Выяснилось: дома его обокрали, влезли через форточку и унесли тот темно-синий костюм, в котором привыкли видеть его, вообще все ценное, что можно было унести. Он вернулся на Урал в каком-то белом, в полоску, мятом фланелевом или коломянковом, не то дачном, не то спальном, костюме, несчастный, даже жалкий — будто совсем не он. Бедный, бедный Владимир Алексеевич, кажется, все было против него, даже воры-домушники! И впрямь впору упасть духом,
